это увлекается нынешняя молодежь! У нас в этом возрасте одни девушки на уме были. А ты, Соколиный Глаз, и сейчас промаху не даешь верно ведь? — Но письмоводитель так и не дождался ответа.

Соколиный Глаз мысленно сочинял письмо вдове, снова и снова начинал все с тех же слов: «Дорогая фрау Юлия…», но никак не мог сдвинуться с места. И вдруг ему явилась покойница жена, она шла навстречу все в том же сером платье, и он ясно увидел, как она ласково и одобрительно кивнула ему головой.

Оскар должен был напрячь всю силу воли, чтобы сохранить спокойствие. Он снова и снова припоминал все до мельчайших подробностей. «В переулке было уже совсем темно. Никто меня не видел». Охваченному страхом и отчаянием Оскару казалось, что одно неосторожное слово может бесповоротно его погубить. «А я ничего там не забыл?»

Внезапно он вцепился письмоводителю в плечо:

— Куда? Стой, ради бога!

Но тот вырвался и побежал вперед:

— Там что-то случилось!

Весь переулок был забит народом. Почтенные горожане, солидно прогуливавшиеся по главной улице, вдруг удивленно останавливались и во весь опор кидались к дому Молитора. Ребятишки норовили пролезть между ногами старших, но их отгоняли.

Четверо полицейских охраняли дверь. Любопытные, сунув руки в карманы и широко расставив ноги, будто в землю вросли; всем своим видом они давали понять, что не тронутся с места, пока всего не узнают. Говорили только шепотом.

— Должно быть, ребенок потерялся. Вюрцбуржцы часами будут глазеть, разинув рты, даже если муха ногу сломает, — сказал письмоводитель.

— Ничего себе муха! Молитора убили, — шепотом пояснил молодой служащий из магистрата, у которого одна нога была короче другой.

— А кто убил?

Старуха в платке и с корзинкой наклонилась к письмоводителю и взволнованно зашамкала, помогая себе руками:

— Одних денег миллион унесли. А кто, пока не знают.

— Миллион? Два миллиона по меньшей мере! Мне лучше знать.

— Только пришли, а уже вперед претесь! — кричали Соколиному Глазу, который расталкивал толпу.

— Пропустите, там моя невеста.

— Нне… не… ввв… ввязывайся, — побелевшими губами пробормотал Оскар; первый раз в жизни он заикался.

Но Соколиный Глаз ничего не желал слушать. Его пропустили.

Оскар не знал, стоять или идти дальше. И то и другое представлялось ему одинаково опасным. Внезапно вся кровь отхлынула от сердца, он похолодел: он бежит по улочке к набережной, бросается в реку, захлебывается, а между тем стоит, будто врос в булыжную мостовую.

Лишь когда пудель, играя, стал дергать плетку, он понял, что плетка у него в руке и не осталась в квартире Молитора.

Примчался и «апостол Петр» в своем промасленном фартуке, с широко открытым ртом, круглым, как его роговые очки, и запрокинутой головой, отчего длинная седая борода торчала, как лошадиный хвост. Присутствующие наперебой рассказывали ему о происшествии, и даже наиболее строптивые уступали дорогу, чтобы он мог пройти в первый ряд.

Но вот толпа снова сомкнулась так плотно, что яблоку негде было упасть. Только перед домом напротив оставался свободным небольшой полукруг. Там жил старик, который уже двадцать лет с девяти утра до девяти вечера просиживал у окна и дважды в минуту плевал на улицу. Он страдал хроническим катаром горла. Со своего наблюдательного поста он следил за каждой пробегавшей кошкой.

Даже на чаше фонтана со статуей святого, у входа в уличку, застыли, как изваяния, трое мужчин и девушка. А на голове святого пристроился младший сын Оскара. Было темно и тихо. Только кашель старика у окна дважды в минуту нарушал царившее кругом безмолвие. На небе уже повисли звезды.

И вдруг толпа пришла в движение, колыхнулась, расступилась; через нее протискивался полицейский.

— Поймали! — И побежал в участок.

Трое мужчин и девушка внезапно ожили и спрыгнули с фонтана. Сын Оскара остался сидеть на голове исполинского святого, изображенного с угрожающе поднятым крестом в деснице; он крепко вцепился руками в крест и вытянул шейку. Поднялся шум, все вытягивали шеи и невольно пятились, ожидая, что вот-вот выведут преступника.

Соколиный Глаз стоял в комнате за лавкой между двумя полицейскими. Уголовный комиссар сидел с табакеркой в руках за столом под висячей лампой. Вдова, сложив руки под подбородком, растерянная и убитая, прислонилась к стене у раздвижного окошка, рядом с молодым оружейником.

Она показала, что, выйдя на площадку минут пять после ухода Соколиного Глаза, застала его у настежь отворенной двери квартиры Молитора.

Молодой полицейский — у него было детское личико и почти белые брови и ресницы — вернулся с наручниками и доложил, что следователь уже извещен.

— Господин Мангер, — сказал с сожалением уголовный комиссар, много лет покупавший у Соколиного Глаза кожу на подметки, — дело запутанное, и впредь до выяснения мы вынуждены вас задержать. — Он сунул табакерку в карман и встал, пожимая плечами.

Полицейский сказал:

— Повернитесь. — Затем бережно заложил Соколиному Глазу сперва левую, потом правую руку за спину, скрестил обе кисти и, будто старательно связывая пакет, вертел их так и этак, пока, наконец, не защелкнул наручники. Соколиный Глаз был первым преступником, которому молодой полицейский надевал оковы.

— Вам надо немедленно явиться к следователю, — обратился комиссар к оружейнику. Он уже опять вертел в руках табакерку. — И вам тоже, фрау Юлия.

Вдова, шатаясь, направилась к стулу.

— Не бойтесь. Вам ничего не будет.

Она приложила руку к бешено колотившемуся сердцу. С нее было достаточно и того, что уже есть.

Когда Соколиный Глаз на прощание попытался по-актерски поднять руку, наручники напомнили о себе. Вдова в оцепенении глядела ему вслед. Соколиный Глаз прошел мимо запечатанной двери господина Молитора, которую охраняли двое часовых, и, неловко ступая, спустился с трех каменных ступенек.

Толпа образовала широкий проход. Все затаили дыхание. И вдруг тишину разорвал чей-то крик:

— Да это обанкротившийся кожевник!

Но Соколиный Глаз только высоко вскинул голову — вверх и вправо, — вытянул губы трубочкой и, энергично работая плечами, будто такому молодцу сам черт не брат, зашагал, смущенно улыбаясь, по черному молчаливому коридору, который сразу же распался. Все кинулись вслед.

— Господи, Соколиный Глаз! — с состраданием воскликнул кто-то в толпе, очевидно, не веря в вину бывшего кожевника.

Оскар, которого со всех сторон теснили и толкали, не сдвинулся с места. Письмоводитель так и застыл с широко разинутым ртом.

— Что же это такое? — Он не знал, смеяться ему или нет.

Белесые, почти одного цвета с кожей, усики Оскара вздрагивали.

— Ничего не понимаю. Ничего. Так вот, гляди, и влипнешь — пошли! — влипнешь, здорово живешь, в историю.

— Какая чепуха! Соколиный Глаз! Он и удить-то бросил, потому что не мог видеть, как